В Иерусалиме вышел ежегодный 8-й по счёту Альманах «Огни столицы» (орган Содружества русскоязычных писаталей Израиля), 372 с., в котором помещены отрывок из романа Чингиза Гусейнова («Длинные дистанции короткого пути» (с.с. 88-102) и маленькая повесть Елены Твердисловой «Иудейская пустыня» (с.с.139-157). Главный редактор Альманаха – поэт Борис Камянов.

– Сегодня Шабат, стихнет движение, двинемся.

Мире не хотелось покидать дом, спокойные, с легким сердцем застолья в пятницу; ощущение предстоящих выходных греет душу без всяких традиций. Шабаты проносились быстрее, чем их ожидание, отмеряя неделю, которую, как запеченную рыбу, проглатывал крокодил-месяц, а того – хищная ненасытная акулья пасть года…

Так минуло двадцать лет. Никто не задумывался, почему осели тут, а не уехали куда глаза глядят… Многие вернулись, кому-то повезло махнуть в Америку или Германию (куда тогда еще принимали), держа про запас Австралию и Канаду. Никакой ностальгии, имеется работа, домик маленький, гость забредет, ютиться приходится на отшибе, на какие шиши купит в Иерусалиме дом геодезист Захарий, и обязательно добавит, мол, в честь Зхарьи-пророка, который… – гордится, что профессия гуманная: землю обустраивает, – а Мира, подчеркнет, – врач.

В такое тревожное время отправляться в Иудейскую пустыню? Закатом полюбуемся, поговорим, а ей заботься обо всем, пледы, палатка, не забыть газовую плитку, особое очарование на природе зажечь огонь и варить кофе, его аромат – неотъемлемая часть поездки. Война, а им не терпится уединиться. Знакомые из Тверии, где из бомбоубежища не вылезали, ужаснулись: в Иерусалиме везде полно народу, рассказывают анекдоты, автобусы, как ни в чем ни бывало, курсируют-вальсируют, детей группами водят, в магазинах толкучка… Разве гостиницы в Старом городе опустели.

– А что ты, пап, забыл в Иудейской пустыне? Хамсин грядет, – сын давно вопросов не задавал, чтоб не задавали ему, но тут не выдержал.

– Кое-какие замеры сделать, – ответил уклончиво.

– Гостиницу строить? Таверну? – Язвил – мол, какие заказы у отца? Захарий мечтал соорудить перевалочный пункт по пути к Мертвому морю, Иудейская пустыня – его западное побережье, рядом граница с арабами, поворот на Маале-Адумим и впереди незабываемое Море соленое, Ям ѓа-мелех – Мертвым его Европа окрестила. Небось, там ни души, побродить в одиночестве по берегу, окаймляющему тяжелую воду, и всегда хорошая погода… От моря скоро останется, перебил Давид, одна мертвечина, его грязи и соль давно на исходе. Эколог!

– Не забудьте фотоаппарат! Виды офигенные, нет хороших фотографий пустыни! – Тут бы ввернуть: а попасть в лапы к врагу?

На улицах точно фиеста, не успели оглянуться – пустыня, мечта бежит навстречу. Однотонная окраска скал, вознесенных временем, и бесчисленные оттенки, от сиренево-бежевых до розово-коричневых, живая радуга! Вершины темнеют, а не светлеют, ветер, будто пылесосом, высосал из скал песок, обнажив слоистые выбоины. Скалы эти возвышались памятниками утраченной цивилизации. Движение вечности, вроде незыблемо укрепленная крепость, но вид говорит о непрочности и преходящности мира: красота за счет солнца и ветра – а они уничтожают. Тут взгляд упал на куст: почти пригнулся к земле, веточки тоненькие, листья пожухли, но верхняя часть будто горела на солнце.

– Захарий, остановись! – дернула в нетерпении мужа за руку. – Прямо Моисеев куст!

– Мойше попи́сать пошел, а мы его стесняем, – заметил он серьезным тоном и обнял жену.

– Идиот ахаронот, – любимое ругательство, переиначенное из названия газеты. – И откуда фамильярность?

– Как вчера помню, вместе с Мойше и Ароном из Египта евреев выводила их сестра Мира… Жена у меня Мирьям-пророчица – намек на ее профессию рентгенолога, ибо просвечивает будущее, хотя разве не бегством из плена была их с Захарием борьба за свободу выезда евреев из Союза?

Гены, выходит, не только в крови, но и в имени. Странное очарование пустыни – привлекать жизни, события, судьбы, запечатлевая их на одной ей ведомой карте, смешавшей пространство и время. Куст пылать перестал, стоило подойти к нему, – погрузись в движение, не тобой создаваемое, машина плывет, просторы круглые, точно земля, которая и есть пустыня.

Египет – не Лубянка. Они с девчонками, в отместку, что мужей взяли, забастовки устраивали, к ним подлетали молодые люди, вырывали плакаты, разгоняли их, а ей, беря под руку, шипели в ухо: «Мамаша, вам давно пора кормить!» Досталось Жанке - подруге приходилось и пеленать и купать Давидку, успевая к валютному магазину «Березка»: «Отца посадили за веру, мать за него хлопочет, ребенку есть нечего, помогите детским питанием!» В раскрытую сумку летели баночки, заменявшие молоко, которое у Миры пропало сразу: не успела выйти из роддома, Захария арестовали.

Сумерки нагнетали неспокойное состояние, беспредельность способна сжаться вокруг кольцом; вдали увидела группу мужчин: еще путники?

– Вдруг нападут? – Явно арабы. Встревоженность Миры разозлила Захария:

– Мы мирные жители. Эти – бедуины. Дай им заниматься своим делом, дадут нам заниматься своим. В чем загвоздка?

– Под окнами бомбы падают, людей крадут среди бела дня, а ты называешь это загвоздкой? Скоро весь Ливан окажется в развалинах! Взяли Шалита, потом еще двух, нет человека, который не знает их имен, мосты, что с таким трудом возводили, в одночасье обвалились: - Ты понимаешь, что идет Вторая ливанская война! Ждать Третьей?

– Истинная война – с Хизбаллой! Найди и обезглавь! Помнишь солдатика? Воспользовались тем, что срочники спешат на Шабат, в основном трэмпом, предложили подвезти. Первый тогда случай, и операция не удалась по его спасению… Столько лет прошло, думает Мира, а имя будто к губам прилипло: Нахшон Ваксман.

После тяжелого, суматошного переезда из Союза здешние родственники поверить не могли, тормошили, расспрашивали: неужели вас выпустили? А Мире побыть бы в тишине…

Утром открыла глаза, все еще чувствуя усталость предыдущих дней, как теплое одеяло в жаркую погоду, которое вдруг становится неимоверно тяжелым, и прямо перед собой увидала, чуть ли не на подушке, – спали на полу, – армейские ботинки и автомат.

– Привет, сестричка! – это Борис, ее троюродный брат. – Пора на службу! – проворно зашнуровал ботинки («Стильные! – подумала Мира, – потом будет смотреть на них с тоской и ненавистью»), схватил автомат и был таков. Но это впечатление было вытеснено вторым: беззащитность арабов, а ведь они – местное население! «Быстро мы забыли, как нас унижали!» Пыталась организовать в их защиту общество, на нее смотрели как на полубольную, призывать не запрещалось на вечерах и выставках, все, мол, через это проходили.

– Долой рабство! На таких условиях еврей не станет работать! Мы – угнетатели?!

Никто не слушал, будто в пустыню попала, ну да, блуждает по Синаю, тут похоронена ее прародительница… Но еще больше поразили арабы: и эти ее избегают! В глаза не смотрят, уборщик на Центральной автобусной станции, из совка, остановил шепотом:

– Вы тут, мадам, репутацию себе сколачиваете… (Во дает!) Вам в Кнесет хочется!..

Опешила, идея равенства сидела в ней, как пуля в мозгу. Извлек ее оттуда знакомый врач-араб, сходу пресек поползновения Миры завести контакты с арабской интеллигенцией:

– Ты не арабка, никто слушать не станет! Разве что в провокации заподозрят.

Ее старания не нужны? Сын привел в дом приятеля-араба, но предупредил: не палестинец, из Абу-Гоша. И тот толково разложил по полочкам, что эти арабы – бывшие черкесы, богатые, владеют гостиницами, славятся ресторанами, хумус – пальчики оближешь, отменные каменщики, кабланы-прорабы – зачем им терять доходы и ремесло? На севере, где всех достают ракеты, другие арабы, рыбаки со страниц Писания, Миру с ними знакомили, открытые обветренные лица, красные глаза, выражающие призыв, но к чему? В Хайфе арабы, в основном, христиане. Сами они между собой ладят? Если темную комнату освещать фонариком, она от этого не станет светлой. Нерешенная проблема, как пружина в мышеловке: захлопнет – и не двинешься. С неба свалилась? Арабов бить, гнобить, уничтожать!

Все предатели? Палестинцы открыто воюют с Израилем, но и от местных жди невесть чего, шахидам помогать станут, оказавшись меж двух огней. Рушится непрочный, сшитый на живую нитку, без всяких узелков, но все-таки мир. Раздробленность арабов лезет в глаза, а евреев – не лезет? Труднее всего с теми, кто открыто ненавидит арабов, призывая к тотальному их уничтожению. Советская власть, в сравнении с этой оголтелостью, может спокойно спать, не раз думала Мира, наблюдая за реакцией, которую произвела знаменитая выходка Шарона: обязательно надо было в пятницу подняться на Храмовую гору! И это после страшного расстрела молящихся, ну да, Барух Гольдштейн, врач, а пошел на убийство арабов и где? В Пещере Патриархов! Сумасшедший, что еще сказать в оправдание? Убийство Рабина все обесценило.

Вновь возникла стена, и не та, что в течение лет начала возводиться, а линия Маннергейма с ее гранитными надолбами и проволочными заграждениями, до сорока пяти в ряд, где еще дед Захарии трудился, передав внуку геодезическое честолюбие, вовремя умер, не то б сидеть тому в тюрьме, как посчастливилось милому потомку.

– Не упоминай красный цвет, чтоб не вызвать пожара! – сказал Захарий.

– Я всегда тебя понимала, а ты?

Невыносимая усталость и острое ощущение жизни, необъяснимое удовольствие брести улицами Иерусалима, сворачивая с одной на другую; безысходность сменялась легкостью и весельем, будто Мира не ходит, а парит. Нескончаемая эйфория, а счастье – самое банальное: сын, муж, мать всегда под рукой, дом с уютным садиком, надо полить столетник, в это лето дал аж три стрелы! Вдохновение настолько осязаемо, хоть руками трогай, литература, фильмы, пьесы – все утратило былую весомость, превратилось в культурную дребедень. Человеческий опыт с его философией, религиями, спорами и ссорами сюда не вмещается; то, что с нами происходит, не пересказать. «Ромео и Джульетты», конечно, про евреев и арабов, еврейские музыканты играют с арабскими в одном оркестре. Старые уловки. Сплошное брожение души и только.

– Ну, прочищай мне мозги, – мужа начинает утомлять дорога.

– В этих местах от гнева царя Шауля прятался Давид. – Окунаться в историю, как в теплое Красное море, играющее солнечными бликами.

– Если от кого и должен прятаться наш Давидка, так от бабушки! Кто бы подумал, что Лиечка Кацман на христианстве сбрендит!

Зачем месить запутанность и не подождать, пока само уляжется?

– Да, покрестила нашего сына, так что, станем их гонителями? К тому же он сейчас склоняется к буддизму, - обиженно Мира.

– Лиечка, конечно, женщина отважная, но зачем давить на внука?

Мира посмотрела мужу прямо в лицо:

– Боишься испортить репутацию нашей безупречной семьи? На что намекаешь?

– На исконное соперничество Леи с Рахелью! – аж подскочил от радости: – Твои излюбленные параллели, надо только в масштаб попасть!

– Угодить, – уточнила Мира, растерявшись.

Болтовня утомляла. Дым, с которым уходит тепло. Доверие не терпит выяснения отношений. Здесь надо учиться терпению, все меняется, но постепенно, а норовят забраться в старое русло, не видя, что оно давно размыто, вот и вываливаются из него. Может, поэтому нас тянет в пустыню? Тут время по-другому воплощается, высказать вслух – слишком литературно.

В чем-то муж прав, мать, как всегда, если с размахом взялась, результат превзойдет ожидания! Отец ушел к другой, тихой и невзрачной: «Серая мышка!» – злобно судачили родственники, обиженные за Миру, пятилетняя помнит, как скучала, любила ездить к нему в гости, но ехидное замечание: «Не размахивай руками, как твоя шумная мать!» – отбило охоту. Антисемит выискался, вспомнив, как бабка вставляла: «Всех раздражает наша национальная активность? А ты не прыгай им в глаза!»

Куда ушли напористость, упрямство, сила Лии, которая ощущалась даже в пальцах – больших и подвижных, в ее исполнении неплохо звучал Шуберт… Вошла как-то в комнату Миры, взволнованная, носовой платок теребит – жест, выработанный адвокатской практикой, – присела на стул. «Если облокотится о край стола, это надолго», – подумала с тоской Мира, мать мешала сосредоточиться. И заговорщически прошептала:

– Я пережила встречу у колодца, как Самарянка с Христом. -

Мира не любила душевных излияний и съязвила второпях:

– А где твой тфилин?

Мать лишь поправила:

– Ты путаешь, это у мужчин, – и снова свое: – Мне здесь явился Христос, он в каждом камне, особенно ночью…

– А как же Роза? – перебила Мира. Мать недоверчиво дочери:

– Был грех, раздружилась, вздумала пригласить к еврею-священнику, мол, хорош собой, умница...

Мира молчит, принципиально не хочет эту тему обсуждать с матерью. Захарий тем более с тещей в дискуссии не вступал, хоть не раз ему напомнит, как, выйдя из тюрьмы, поделился наблюдением – мол, самыми стойкими оказались христиане: «У них что-то такое в душе…, – не преминув добавить: – «Одному – крест, другому - пейсы!» Не будучи верующим, воевал за право открыто исповедовать иудаизм, что и подкупило Миру: с юных лет уважала терпимость. Все кстати сошлось, хоть стал их брак для многих неожиданным: бросить благополучного мужа? С ним, если начистоту, года не прожила, а как пошли преследования Захарии и невеста от того сбежала, Мира, та еще штучка, из-под венца жениха увела, да и он – фрукт: теща со связями! И как пригодились! К тому времени Мира была уже на сносях. Посадили Захария внезапно, друзья, приехав к ним, долго обсуждали: среди уголовников, куда определили, всегда отыщется лютый антисемит. Лия Павловна не сидела сложа руки, и пусть Миру возмущало, как можно защищать бандита, насильника, убийцу, нашлись знакомства и в этом царстве. Естественно, без поддержки на воле не обошлось. Демонстративно и не таясь, начала собирать у себя в Шабат иудеев, выучила молитвы, вела беседы, дом стал чуть ли не очагом русского еврейства, на подоконнике в Хануку зажигалась ханукия, а какие Песахи устраивала, обсуждая с иностранцами положение евреев в стране – и было что порассказать! Снабжала фактами, примерами, именами, сведения Лия Павловна обрабатывала с юридической доскональностью: не придерешься, в фантазиях не упрекнут. Вскоре о Захарии и его соратниках трезвонил Запад, в Союзе решили как можно скорее от него избавиться.

– Лия Павловна, мы вашего зятька выпускаем прямиком в Израиль. Всей семьей, конечно, разлучать не будем, – ввернул смазливый кэгэбэшник и на прощание нахамил: мол, доставили б к Стене плача, да самолет садится в Бен-Гурионе. А уж как при обыске прихватывали антиквариат и редкие книги – смотри в оба! Хотелось спросить: ну что вам евреи сделали, за что их так ненавидите? Вопрос праздный. «Евреев спасла вера!» – твердила всем и везде, не слушая, как ей в ответ говорили, что именно вера погубила. Потому и с выкрестами воевала, упрекая в предательстве, хотя сажали тех и этих.

– Мы с Лиечкой всегда понимали друг друга с полуслова, и сейчас не вмешиваюсь, захотела – пошла к Гробу Господню, парня-то зачем совращать? Что ему делать с христианством в этой стране, раздираемой со всех сторон недругами? Ну ладно в Европе каждый еврей знай свой шесток, но протестантская Америка, дикое количество христианских конфессий, тут тебе католики, адвентисты лихого дня, баптисты, будь неладны, все активно нас поддерживают, а мы исподволь, несгибаемо преследуем христиан. Уссаться можно!

Миру передернуло:

– Гордился, что в тюрьме ни одного матерного слова не произнес!

– Не будь красной девицей, других слов нет! – но Мира тверда:

– Нарушаешь свои же принципы.

– Приехали! – остановился.

– Что ты имеешь в виду? – обиделась. Дурацкая манера: заведет разговор – и бац, надоело слушать: – Я что для тебя, - радио, мол, захотел и выключил? – завелась с полуоборота.

– Мы уже на месте… Ой, как спину ломит, ноги свело… – Захарий с трудом вылез, скрючившись, как старичок.

– Да что с тобой? – только сейчас обратила внимание, как изменился муж. – Давай купим автоматический массажер, очень удобный, включишь, будет кровь разгонять, еще и согреет.

– В сорокоградусную жару? – ходил вокруг машины и разминался.

– Давид, между прочим, совершеннолетний, в армии побывал. – В конце концов, не так это важно для мальчика, – успокоила себя. – Девочке выходить замуж, подтверждать еврейство. – Заметила некстати, какая пыльная их машина. – Вернемся, надо помыть, – вспомнила корзину, полна нестиранного белья. – Между прочим, по Ѓалахе ты не еврей…

Как переполошились в Израиле, когда выяснилось, что Захарий из коѓенов! Тех самых?! Мать отца, его бабушка, была урожденной Коэн, из знаменитой династии, оказалось, правда, что их тут не мало.

– Так я еврей или нет? – спрашивал по приезде.

При выезде это никого не интересовало, тем более что записан в паспорте евреем, а тут борцу за свободу иудеев доказывать свое право на нее? С ним обращались вежливо, но виновато:

– Пройдите гиюр! – ему в Рабануте, будто по ошибке записали не в ту футбольную команду, а он возьми да и забей гол.

– Мне перед сумасшедшими раввинами экзамен держать? – наотрез отказался и сделать обрезание.

Мире безразлично: еврейство по материнской линии, и Давидка им обеспечен, подтверждение имелось не только на мать, но и на бабку, даже прабабку – Лиечка из потомственных юристов, бумагами запаслась.

– Как ты можешь принимать такое всерьез, да еще этому потакать? – возмущался Захарий.

– Нас приняла религиозная страна со своим законом, за который, кстати, ты сидел!

Усталость мужа заметнее к вечеру, предстоит долгая ночь, устроимся поудобнее. Неба не видно, одни звезды, совсем ей родные, отрезала от платья пуговицы и забросила наверх! Муж умел улавливать ее состояние, в настроении частенько ошибался, начнет шутить, а она истерику закатит. Сидят, прижавшись друг к другу, дергающийся огонек плитки будто от страха бежит, на джезве шапка коричневого ароматного кофе, попыхивает, как трубка. Когда садится солнце, тени ярче, подумала, и не смотреть в ту сторону, где маячили бедуины. Восточный базар – жди обмана. В пустыне нет обмана, разве мираж… Ночная мгла легла мутной пеленой, поднимая с земли жар, его борение с прохладой. Восемь вечера, а хочется спать и думать о завтрашнем дне.

– Еще сегодняшний не прожит, - ей муж. - Куда спешить?

Захарий молча присел на расстеленный плед, лег на спину и закинул голову.

– Твоя задача – Синай искать! – заметил весело. – Иди сюда!

Близость, необходимая обоим, не относились к ней как к чему-то рутинному и привычному, растворилась в просторе пустынного океана, сейчас можно не стесняться движений, собственного голоса, не бояться скрипа постели. Мира немного жалела, что не стала музыкантом: неожиданно внутри вспыхивала мелодия, печальная и тягучая, будто куда-то вела, где всё ясно и понятно.

– Ах, малыш, ужасно тебя расстраивать, снова страдать, нервничать… – Захар обнял Миру, прижал к себе, но она резко высвободилась:

– У тебя любовница, и не выбраться из порочного круга? Учти, – ровно заговорила, будто не было бури чувств, стонов, – я не стану вытаскивать тебя из трясины твоих страстей…

– У тебя подруги невезучие? – миролюбиво спросил Захарий.

– Измена мужа – невезение? – Мира шла напролом. – Если ты мне изменил, запомни, я это сделала раньше! – фраза была явно заготовлена или от кого-то услышана.

Захарий вдруг:

– Повестку получил!

– Они спятили? Тебе вот-вот сорок… – Обмякла и снова прилегла: звезды мелькали в беспорядке, не позволяя сосредоточиться.

– Война!

– Странно, что призвали не Давидку, – чуть не вырвалось: – Я этого не переживу! Но почему тебя?

– Следопыт, знаю ориентиры на местности… Понадобилось границы контролировать.

Бедный Захарий, так несуразно выглядит в форме и с автоматом, сутулый, стесняющийся, будто занимается чем-то постыдным.

– Но я не пойду! Иду в отказ!

– Снова тюрьма?

– Не привыкать! – прозвучало театрально. – Такая война не по мне! Знаешь, почему другие соглашаются? Вопрос стоит так, что против не выступишь. Ловушки расставили: пойти – ловушка, не пойти – то же. И чуть что – память о предках.

Не будь столь трагичной их семейная легенда об украинских родственниках, погибших по доносу соседей, Мира прервала бы: при чем тут эта история?

– Видят в Катастрофе либо зверства фашистов, либо предательство своих. Не знаешь, что страшнее, но было то и другое, а судят одномерно. Евреи не выкарабкались из прошлого, важна любая жизнь…

Мира пожимает плечами:

– Это твой бунт?

– Катастрофа обязывает любой ценой искать мир, а не убивать! У нас же по-прежнему тянется апокалипсис Судного дня, сколько погибших, тяжелая артиллерия и танки, стихийные кладбища, солдаты бегут, чтоб не попасть в плен…

– Боишься плена? – Впервые Мире стало по-настоящему страшно.

– Самая бесчеловечная война, оружия наготовили… Потери впустую, поем трагические песни, но рвемся в бой! И это есть наше национальное единство?!

– Не тягайся с Голиафом! Давид не ты, а наш сын. Смешно, право, – хотя что тут смешного. Перед ней предстал прежний Захарий, непримиримый, до боли конкретный, да она уже другая, старалась не его утихомирить, а себя вернуть к прежней, какой его полюбила; но тогда испытывала прилив сил от желания разделить с ним тяготы, не задумываясь о будущем, теперь все расползалось, как отсыревшая материя. Уйду в машину и дверь за собой захлопну. Нельзя маниакально повторяться.

– Это религиозная страна, ты приехал атеистом, здесь воюют, ты проповедуешь пацифизм, вспомни, ты ехал не просто в Израиль, а еще и к морю, строил планы. А на деле? Живем в Иерусалиме, где только искусственные водоемы, не в Хайфе, не в Тель-Авиве, хотя они – не единственные приморские города.

– Жизнь нелогична, когда правдива… От наших призывов скулы сводит: делай, даже если не по душе, раз требует момент! Оправдать можно любое зверство.

– А о Давиде ты подумал? Позором ляжет!

– C его нынешним христианством?

Готова взорваться:

– Он меня поймет.= Пролитая кровь евреев – чистый произвол, по-настоящему так и не осмысленный миром,= но кто ответит за терроризм и его уничтожит? Мы не боремся, попустительствуем! Интифада арабов, а мы победители? Нужен другой выход.

Это ей искать выход, когда его посадят, - подумала, а сказала:

– Была ведь идея альтернативного правительства.

– Бинациональное государство? Сплошная утопия. Во всех призывах сквозит одно: должны действовать во имя мира, но не терять своих интересов. Не сдвинуться с мертвой точки! Надоело.

Если Давида призовут, и он откажется тоже… Хоть бы закончилась эта проклятая война! – Раньше почему не обсуждал, повестка заставила? – Мира понимала, что сейчас не время ругаться. – Точно мои больные – схватил живот, бегут обследоваться…

Что толку восхищаться мужем, если станет дезертиром! Разделять взгляды Захария и общаться с сослуживцами, у которых дети воюют...

– Я согласна, нельзя приравнивать Катастрофу к войне с арабами. – У Миры свои наблюдения: Катастрофа определила ментальность евреев, через смерть переступить неспособны, годами держат безнадежных родственников на аппаратах!

– А судьба Палестины, которая всегда была еврейской? Будь она до войны поактивнее… Кто тогда сюда приехал, спасся.

– Сколько обсуждали равноправие арабов, помнишь? А стоило заговорить о возвращении в Сион, началась война с ними. И страшнее всего обоюдная агрессивность… Живем без Бога! – Мира опешила от собственного признания.

– Прекрати! – закричал Захарий так, что она вздрогнула. – В религиозных семьях нет что ли преступлений, убийств, изнасилований?

Мира всплеснула руками:

– Бог еще не религия! Все время спорим!

– Наши неверующие друзья, – еще один конек Захара, – головы теряют от счастья, когда им предлагают во время брит-милы подержать младенца на подушечке. Раз ты атеист, откажись, не будь сандаком! Но как же – почетная миссия, грехи отпускает…

Оборвала его:

– А может, нам уехать?

– Сбежать?

– Как посмотреть.

– Везде скучно. Какая тусклая была жизнь у Майки в Англии, помнишь, городок маленький и безликие жители.

– Мы не вылезали из музеев, а библиотеки, не говоря о Лондоне с его окрестностями, Оксфорд, Кембридж...

– Не по мне это, дожди и другое ощущение времени…

Покинуть Израиль? А станет невмоготу? У Миры ощущение – вокруг пустота, в которую вбиваешь гвозди, сколько ни бей, проваливаются. – Как ты сможешь объяснить это комиссии?=

– У меня мирная профессия, и с ней несовместима такая глупая и беспощадная война!

Мира рассмеялась:

– Ты бы так уверенно подчиненными на работе управлял, а то, как мальчишка, бегаешь со своим теодолитом. Пора уж за компьютером сидеть, и пусть кто помоложе едет в поле…

– Пойдем в машину, – начинался озноб и с ним желание спрятаться. Впереди целая ночь без единой мысли! Будь что будет! Привычно быстро разложили сиденья, устроились на ночлег, хотелось, чтоб скорее наступило утро, внесло ясность.

Захарий сразу заснул, прижав к себе Миру, а она никак не отгонит = от себя глухие предчувствия, обступавшие, точно серый рассвет, будто кто-то подсветил ночное время для разбойников. Сейчас набежит тать! И внезапно провалилась. Долгий, пустынный коридор без дверей и поворотов, ровные, белесые стены, холодные, как железо, ни до чего не дотронуться, протягиваешь руку, стена отодвигается, зацепиться не за что, заточили в камеру, из которой нет выхода. «Я умерла и попала в ад! – Миру охватил ужас: – Что они без меня делать будут? Ах, как не вовремя!» – ее затрясло, началась качка, машет руками в пустоте, внезапно перед ней возникает окно, за ним лицо молодого мужчины, большой плоский нос, сверлящий взгляд жгуче черных глаз, над самым ухом шепот Захария: «Где твой мобильник? У моего батарейка села, а зарядное устройство в багажнике». И тут до нее доходит, что качается их машина, кто-то стучит в стекло и раздраженно кричит: «Открывай, не то шины проколю!» Вспомнила, что забыла взять с собой запасное колесо, да что толку, если проколоть могут все сразу, попробуй, доберись теперь до дома, да еще без телефона. «Придется выходить, – ей на ухо муж. – Пока машину не доломали». «Я с тобой! – Умоляю, не шевелись!»

Осторожно приоткрыл дверцу, на него навалились три мужика, вытащили наружу, двое держат, третий – к Мире, но она быстро выскочила сама, представив, как накинутся на нее лежащую, других страхов не было, старалась быть спокойной, готовой их понять. Вчерашние бедуины, те самые, сильно разозленные.

– Друзья, зачем вы так? – еще больше их завела.

Один из них бросился к ней, схватил за плечи, она развернулась к Захарию, зная его реакцию:

– Подожди! – остановила араба и повторила снова, стараясь показать, что не боится их: – Друзья, у вас есть какие-то условия?

Никто из них слушать не желал. Самый высокий и свирепый схватил ее за руку и отбросил в сторону, оторвав от Захария:

– Пока не выполнишь наши требования, кус эммек, жены тебе не видать! – На Миру никакого внимания.

– Кретины, – завопил Захарий, взбесило их поведение и в ответ выругался сам: – Какие требования – лех тиздайен?! Мы что, депутаты, у нас партия? Обыкновенные люди!

– Не будем ссориться, – закричала Мира Захарию, боясь его выпадов, – давай их выслушаем: – Что вы хотите? Объясните толком! – повернулась к бедуинам.

– Тебе сутки, понял, – заговорил молодой, по-прежнему обращаясь к Захарию, – чтоб освободили нашего брата, несколько лет у вас в плену!

– Идиоты! – завопил Захар, взявшись за голову. – Таких, как ваш брат, тысячи, и вопрос решается на государственном уровне. Кто меня слушать-то станет? – его затрясло, от бессилия не стеснялся начавшейся истерики.

– Захарий, успокойся, – просила Мира, – постараемся, надо соглашаться!

– Захочешь, услышат, иначе не видать тебе твоей птички, – молодой пропустил мимо ушей слова Миры, но гадко на нее посмотрел.

– Сейчас, сейчас, – забормотал Захарий, будто колдуя, осунувшийся, небритый, ну да, возьмет камушки, пошепчет над ними, и сбудется пророчество. В отчаянии то и дело поднимал вверх голову, будто ожидая от неба помощи. С кем это он? «Ты подавал знаки, куст горящий, тени, предупреждал об опасности, не вняли Твоим советам, забыли, какую проказу наслал Господь на Мирьям: не прибегай к дурному языку! А мы?»

– Захарий, умоляю тебя, очнись! – Мира не верила своим глазам. Муж продолжал смотреть на небо:

– Мирьям, прости меня! – запричитал он.

– Вы же добрые люди, не видите, он с ума сходит? Чем он поможет вам в таком состоянии? – Мира старалась сохранять присутствие духа. – Даю вам слово, выполним все ваши требования!

– Отпустить тебя? Чего захотела! – Араб расхохотался. – Первым делом побежишь в полицию, и через пятнадцать минут все здесь оцепят. Не на таких дураков напала!

– Умоляю вас, пожалуйста, я обещаю вам! – Мира следила за обезумевшим Захарием, не в силах совладать с нарастающим волнением. Спятил? То бормотал, то орал, был невменяем.

– Сволочи, негодяи, – закричал что есть мочи и осип, но не прервался: – Она общество в вашу защиту организовала, а вы… – И в гневе плюнул в их сторону. – Господи, как же так? – Потеряв голос, Захарий словно вызов бросал небу, да оно высоко, кинулся на арабов, но его остановили, однако бить не стали. Закрыл голову руками и завыл, как шакал. – Негодяи! Темнота! Сброд собачий! – Те стояли и выжидательно наблюдали. – К кому я пойду? С чем?

– Будешь орать, оставим здесь, выживешь – твое дело! – Захарий опешил: глупее и бездарнее положения не придумать. Ну чего потащился в пустыню?

– Правильно, что вас усмиряют угрозой! Скоты, – прошептал с усилием, – с вами только кулак и плетка, мусульмане гребаные!

– А вот мы его сейчас… – арабы переглянулись.

– Замолчи, – закричала Мира, – вдвоем нам не вырваться, надо что-то придумать! – Он громко зарыдал, размазывая слезы: О-о-о-о-о! Ужас!.. – Снова схватился за голову.

Небо вдруг опустилось, вот-вот упадет на пустыню, и туча, сначала была точка, стала стремительно расти, приближаясь, будто распластанный плащ, окутал всех тенью, похожей на огромную кошку. Точно на плечи бросилась, физически ощущает ее мягкое прикосновение, над самым ухом расслышал: «Отверзись! Еффафá!» Плащ лег ковром и сомкнул пространство между Захарием и бедуинами. «Говори!» – чей-то приказ, а он стоит и бубнит:

– Мерзавцы, подонки, на вас управы нет? Есть международный закон… – Но воля, идущая откуда-то извне, снова настойчиво взяла за плечи, не шевельнуться, не вырваться: «Говори!» Посмотрев на самого злого араба, выродок… – вдруг спокойно произнес ровным, убеждающим голосом, будто и не сипел до того:

– Рак у тебя начинается! – Тот опешил от неожиданности, секунду его внимательно изучал, а потом резко бросил:

– Будешь болтать, прирежу, шармута!

Захарий не внял:

– Был теплый солнечный день, тебя, грудного, положили на землю, ты заснул, и о тебе забыли, вспомнили под утро, так? Пролежал на холодной земле почти ночь и застудил почки… – По выражению лиц всех троих понял, что говорит правду, и она их потрясла. Придя окончательно в себя, Захар продолжил: – Мучаешься всю жизнь, не женился, – они снова переглянулись, – боли мешают, особенно по ночам. По скольку раз за ночь встаешь? Три? Пять?

– Пять, – ответил подавленно араб.

– Только начало. Боли начнутся адские, если не принять мер.

– Что зря трепаться?

– Жить хочешь? Тогда слушай: жену отпускаешь, завтра звонишь ей на работу, она достает лекарство, знает, где и какое, уже испробовано.

– А как передадите?

– Наша проблема. – И тем же спокойным тоном Мире: – Дай рабочий телефон. Только пусть звонит ровно в десять. – Снова к арабу: – Все понял?

Араб повернул голову и что-то сказал младшему, тот побежал к их палатке. «Колесо заменять будет», – догадался Захарий, будто заранее зная развитие действия. Одно таки прокололи. Открыл дверцу, из потаенного места достал сигареты. Подошла Мира: «Так и знала, что в поле куришь, а для меня якобы бросил!» – но и себе вынула, закурили оба, как не делали давно, договорившись, что с этим покончено.

С вечера ничего не убрала, повсюду разбросаны плитка, использованная посуда, джезва с кофейной гущей, полотенце, все в разных местах, – управились быстро, сели в машину. Растерянные арабы смотрели на них, не понимая до конца, как такое случилось. Развязка их опустошила и сделала бы добрыми друзьями, не будь зверского нападения, хотя можно представить, сколько лет ждут брата, в плен, небось, угодил мальчишкой. Больной араб приблизился вплотную, не двинешься, и прошипел:

– Обманешь, всю семью вырежу!»

– Как тебя зовут?

– Ахмад, – ответил с ударением на á.

– Запомни, звонишь ровно в десять. Опоздаешь – пеняй на себя!

Разумеется, у Миры есть на работе арабы, но незнакомый голос мог вызвать подозрение.

Двинулись неспеша, чтобы показать – не очень-то боятся. Непонятное и незнакомое чувство несло их по воздуху. Мира оглянулась. Группа мужчин отстала, издали на фоне огромной выжженной пустыни походила на куст, вывороченный с корнем. Тот самый? Заплакала – тихо и горько.

– Ты чего? – Захарий обнял ее. – Испугалась, что надругаются?

– Нет, боялась за тебя.

Откинул назад ее волосы, стал целовать – сильно, страстно, влюбленно, как никогда и никого.

– Прощаешься? – спросила сквозь слезы Мира. – Мне страшный сон снился, будто я умерла.

– Наоборот, – произнес, как молитву. – Обретаю!

Рассвело, высокое небо и вовсе не было б видно, не будь крошечной тучки, казалось, следует за ними:

– Секьюрити! – весело толкнул Захарий жену в бок. Она удивленно посмотрела вокруг – никакой охраны. Снова ума лишился? Туча отстала, зависнув над пустыней, как тарелка. «А если это пришельцы?» – очумело подумал Захарий.

Мира больше всего боялась теперь молчания:

– Был бы ты таким уверенным на работе, слушались, не пикнув. Бандитов урезонить!

– Несчастные люди, – возразил Захарий, – никаких нет шансов.

– А как про диагноз догадался? – Не скрывала потрясения. Что-то тут не так.

– Понятия не имею. Вроде я говорю и не я…

– Какое лекарство ты имел в виду? – Эти скоропалительные обещания, сначала надо выяснить, проверить, но не при таких же условиях.

– Вовчик чем-то успешно лечил отца твоего Бориса…

– Молодец, Захарий, – хлопнула себя по коленке. – Настои корней впрямь чудодейственны. Но где я их утром возьму? Чего мы такое раннее время назначили? – сокрушалась. А вдруг Вовчик в отъезде?

– Все получится. – Развернул машину, наслаждаясь обретенным равновесием.

Надо сообщить в полицию, но оба будто продолжали действовать согласно чьей-то воле.

– Арабы-христиане, вот кто поможет передать! Лиечку попросим. – Но матери ни слова, – добавила, – познакомились-де в пустыне с больным арабом.

В душе – кутерьма, словно в их уютное гнездышко подселили незнакомого жильца: идет война, а они – лечить врага от рака.

– Заметила тучу, упала на нас, когда схватили? Похожа была на огромную черную кошку? – не унимался Захарий.

– Туча? Что еще за кошка? – сосредоточенно спросила. – Нет, стало пасмурно, но я решила, в глазах у меня потемнело. – Бросила взгляд на ноги мужа: дрожали. – Есть же очень удобные кроссовки, специально для твоей работы, и не шаркать на старости лет. – Не заденешь за живое, слушать не станет.

Их спасла пустыня, в которой вершится судьба еврея. «Тшува, – подумал Захарий, – ходим вокруг да около, осмысляем вечность, а надо просто верить. Борис, его накидка с цицит, как выдерживать такое в жару, да еще под пиджаком, с неизменным молитвенником в руках и очки с толстыми стеклами, – законченный портрет иудея, обязательно заговорил бы про Моисея, по сей день бродит по пустыне и собирает народ, рассеянный по миру… Еврею везде пустыня, она для него не место обитания, а путь.

В глаза, как открыли калитку, бросился неприбранный дворик, куча белья в коридоре, беспорядок вокруг – сладостный пейзаж. Взвалить на мать хозяйство, а самим укатить на выходные – подлинное свинство. Поделом им! До чего же хорошо дома!

– Лиечка, – закричала весело Мира, – вечером уберу и постираю: вот те крест!

– Что случилось? – Лия Павловна отшатнулась и без сил прислонилась к стене.

– Тебе плохо? – кинулась к ней Мира.

– Мне? – Лия Павловна посмотрела на Захария. – А-а-а, – и руками закрыла рот.

Одни сумасшедшие вокруг.

– Что с тобой, мать?

– Это я у вас должна спросить. – И снова глядя на Захария: – Он белый! – выдавила из себя.

– Кто? – Мира перевела взгляд на Захария… Весь седой! – Такое бывает… на солнце, – пролепетала.

– Сколько раз говорила, в пустыне сильное солнце, нельзя без головного убора. – Ну вот, пошли увещевания…

– У нас к тебе просьба…

Мать тотчас включилась в ситуацию, оценив ее срочность, сейчас найдет посредника, пока Захарий звонит Вовчику и договаривается о настоях.

Занятость отвлекает от мыслей о безнадежном, думала Мира, сидя перед телефоном в ожидании звонка. В комнате толпился народ, приходилось быть начеку, чтобы не было занято. Ахмад позвонил в назначенное время, она сообщила, что лекарство отправлено в Хайфу, снабдив номером телефона и адресом. Вряд ли парень выкарабкается, болезнь запущена, ему бы ультрасаунд сделать,= может, удалось бы остановить… Как помочь несчастному? Вокруг шумят, галдят, у всех хорошее настроение, словно война кончилась, а она перевалила за месяц. Причудливое переплетение событий не усложняло жизнь, а делало ее прозрачной. Как после сна, приоткрывшего неведомое.

Захарий почти бежал с повесткой на басис, призывной пункт, отвыкнув передвигаться по городу без машины. Вот-вот опоздает. Участвовать в войне или нет, для себя не решил. Случившееся заставляло вести войну до полной победы, а война взывала: откажись! И какой будет победа – не угадать.

Он по-прежнему в запасе, сказали ему, знать бы, что до конца войны – считанные дни!

Елена Твердислова родилась в 1943 г. в Красноярске. Жила и работала в Москве. Член Союза российских писателей с 1996 г. Поэт, прозаик, литературовед, переводчик с польского. Автор поэтических сборников «Стихи, написанные для одного человека» (1993), «Иерусалимские строки» (1996), романов «Рисунок тени» (2005), «Сего дня – сегодня» (2008), литературоведческих работ «Наедине с одиночеством» (1995), «Чужая тайна» (1996), «Венец из васильков и руты» (2004). Некоторые из этих книг переведены на польский и турецкий языки.