В эмиграции не бывает победителей. Все в равной степени – политически проигравшие. Но у каждого, как всегда, своя репутация. На кадете Павле Милюкове, например, стояло несмываемое клеймо человека, "погубившего Россию". Как результат – несколько покушений со стороны монархистов, одно из которых, как известно, закончилось смертью Набокова-старшего.

Именем Александра Керенского (трудовика эсеровской масти) в эмиграции буквально пугали детей, переходили, завидев его в Берлине или Париже, на другую сторону улицы. И все это – задолго до войны. Что же говорить о послевоенном репутационном раскладе.

Русская эмиграция в конце 1940-х годов была исключительно пестра. Кого здесь только не было! И перемещенные лица (ди-пи), впервые увидевшие Европу после безвылазной бухгалтерской работы где-нибудь в Хацапетовке, и благообразные профессора математики и биологии из Риги и Ленинграда, и потрепанные остатки артистических бригад из Москвы, и все воинские чины и звания, и писатели с художниками, и, конечно, авантюристы, провокаторы и господа из ведомств, именуемых тайными.

Бавария стала политическим муравейником, где число карликовых партий, движений и групп приближалось к числу самих беженцев. Нью-Йорк в этом отношении оставался гораздо более солидным и степенным. Здесь уже царили российские социал-демократы, – к ним с начала 1940-х привыкли, они худо-бедно устроились, подтянули свой английский язык и вызывали у американцев куда большее понимание, нежели какие-то далекие, плохо одетые советские граждане в Мюнхене, Регенсбурге и Фюссене – с полузатравленным взглядом и малоубедительными удостоверениями личности.

В 1947-48 году практически всем западным аналитикам стала понятна неизбежность Третьей мировой. Сталин захватывал в Восточной Европе плацдарм за плацдармом: сфальсифицированные выборы в Польше, похищения в Австрии, коммунистический переворот в Чехословакии, подкуп и запугивание лидеров, расправа с упрямыми и гордыми. Бывших советских граждан выкрадывали даже на улицах послевоенного Парижа. Борьба против советской экспансии становилась делом жизни и смерти целого континента, но какими средствами?

Понимание того, что радио дешевле пушек, наступило быстро. Вставала важнейшая задача – убедить распропагандированное советское население в том, что Америка первой свою бомбу не сбросит. Однако со слушателями за "железным занавесом" надо было уметь разговаривать. Поэтому к микрофону следовало приглашать людей ярких, умеющих говорить рельефно и по делу. Радио Свобода с первых же своих дней складывалось как радио писательское, литературное. Ветераны вспоминают, что при приеме на работу они весело выбирали себе статус в анкете: все не склонные к сочинительству шли у американцев как "техники", все стучащие на машинке – как writers.

Азам пропаганды на станции учили с первого дня. Чтобы заставить себя слушать, вызывать доверие, писатель, политик, даже простой диктор должны были не вещать, не клеймить, а мягко делиться своим беспокойством. То есть поступать не так, как Ленин.

Сойдите с мысленной трибуны, вообразите себе слушателя в квартире или на даче, не поучайте и не призывайте, станьте гостем в доме. Кроме того, для успешных выступлений нужны были люди, которые в сознании слушателей связывались бы с прошлым страны.

Американское начальство поначалу не верило (но эмигранты вскоре убедили в этом), что старый российский порядок для аудитории по-прежнему во многом привлекателен. Построенные дедами и прадедами города, почти вся окружавшая материальная культура, вся литературная, художественная и музыкальная классика служили залогом того, что Россия была могучей державой. Только в 1917-м нечаянно свернула с истинного пути. Вот этот момент неверного поворота и надо было использовать в передачах.

Не каждый эмигрант подходил для решения этих задач. К микрофону не подпускались сытые, вальяжные, сделавшие неправедную карьеру при царе, монархисты, черносотенцы, сторонники военной диктатуры, олигархического правления или расчленения страны – в свободовских программах вы таких не найдете. Не будет там, как ни странно, и грубых антисоветских выпадов, вообще подрыва государственного порядка.

Радио Свобода (до середины 1959-го – "Освобождение") критиковало политику, но не структуру советского строя. А значит, программы не поручались оголтелым политиканам, каких в эмиграции было множество. Недавние селькоры из Бахмучанска и Новомиргорода строчили решительные заявления на радио с требованиями отозвать, покарать и вывести на чистую воду. Один из эмигрантов явился в редакцию с идеей: изловить бывшего прокурора (а в ту пору – советского представителя в ООН) Андрея Вышинского, отбуксировать его в нейтральные воды и там предать строжайшему и неподкупному суду. Другой посреди записи вбегал в студию и вырывал из рук диктора страницы с последними известиями: в них не была отражена позиция его политической группы.

Получалось, что наиболее спокойные, адекватные и договороспособные находились в старом социал-демократическом секторе, то есть были меньшевиками. А нет, так эсерами. И вот, поди ж ты, практически все они знавали в свое время Владимира Ильича. Не надо, разумеется, идеализировать их собственные взаимоотношения: они по многу лет вели нескончаемые споры о далеком проигранном прошлом, не приходя ни к какому единству. Но во взглядах на современную им Россию у них было много общего. А главное, что их социалистические взгляды заметно в изгнании европеизировались, стали куда более умеренными, и дух насилия не витал более над их эмигрантскими программами. Словом, с американской точки зрения, они были наиболее привлекательными радиосотрудниками.


Надо сказать вот еще о чем. Радио Свобода ставило задачей переубедить не правящую советскую верхушку, а простой народ. Верхушка – что? – профессиональные карьеристы, циничные чиновники, молчалины и молчальники. Этих было не прошибить, и не стоило тратить на них силы. Не существовало для радиовещания и сельской аудитории – ни по культурным причинам, ни тем более по техническим: коротковолновых приемников в деревне не было. Оставался городской, образованный контингент, умеющий слышать и осмыслять. С ним и предстояло работать. Но эти люди не были знакомы с новейшими политическими фигурами, оказавшимися за границей, да еще на территории недавнего врага – в Германии. А меньшевики, эсеры воспринимались мягче: как политические жертвы родных властей. Народ русский жертв любит. К тому же социал-демократы не били наотмашь, а во многие обстоятельства умели войти: как-никак тоже марксисты.

Не удивительно, что к одной из программ привлекли однажды вдову Троцкого Наталью Седову. Лечили подобное подобным. Она, кстати, нападала не на Ленина, а на Сталина. Ленинская тема присутствовала на Радио Свобода всегда – с самого первого эфирного дня, когда ведущие рассказывали о Кронштадтском восстании. По существу, за что ни возьмись, все в советской жизни упиралось в Ильича или его наследие: голод и НЭП, расстрелы и высылки, образование и цензура, национализация и революционное движение. Но были, конечно, и особые дни, когда социалисты-ветераны были в повышенной цене. И, оставаясь в рамках приличий, они на своего Ленина красок не жалели. В эти дни Ильич принадлежал им безраздельно.

Вот что рассказывал у микрофона член ЦК РСДРП меньшевик Рафаил Абрамович:

Я вступил в партию в 1899 году, значит, через год после образования РСДРП. Конечно, я тогда был еще совсем молодым человеком, но через четыре года стал уже членом Центрального комитета, и затем там, в этом Центральном комитете, не только с Лениным, но и с другими старыми большевиками, с Троцким, со всеми ними мы были в одном Центральном комитете. Тогда еще жили Плеханов и Аксельрод, и Вера Засулич, и Лев Дейч, и целый ряд других старых революционеров. Вот мы все вместе работали до 1903 года. В 1903 году, на Втором съезде, наши линии разошлись, Ленин и некоторые его друзья настаивали на том, что нужно действовать методами диктатуры внутри партии и вне партии. Мы на это не пошли. Но в течение нескольких лет мы пытались поддерживать единство, надеясь на какое-то примирение. В 1912 году наши линии окончательно разошлись. <...> Ленин всегда поддерживал фикцию коллективного руководства, но когда он был хозяином партии, он был фактическим ее хозяином. Его так и называли – хозяин. <...> Он был марксист какой-то особенный. Он был конечно, марксист, по крайней мере, в этот период. Доказывал, как мы все, что в России социалистическая революция невозможна, что перескочить прямо из царизма в социализм нельзя, что нужен период демократического развития, развития индустрии капиталистической, развития классов, науки, образования, культуры, индустрии, сельского хозяйства, но все это он забыл в 1917 году, когда перед ним стал соблазн возможности захватить власть и действовать методом насилия. Этому соблазну он поддался, он пошел по этому пути. С последствиями, гибельность которых для человечества сейчас даже уже невозможно исчислить.

Понятно, что человек с такой биографией и таким опытом ориентировался в истории революции как у себя дома. И послушать его по радио в конце 50-х было очень экзотично. Или вот эсер Марк Вишняк, секретарь Всероссийского Учредительного собрания. Слушатели в Советском Союзе воспринимали драматические события тех лет как чуть ли не античную историю, а из радиоприемника до них доходил голос живого участника событий.

В течение всей Февральской революции большевики не переставали обвинять Временное правительство, будто оно саботирует и затягивает выборы в Учредительное собрание. Когда же 18 января 18-го года Учредительное собрание открылось и большевики оказались в нем в меньшинстве, получив примерно одну четверть поданных голосов, Ленин немедленно Учредительное собрание разогнал. Решение это далось ему нелегко. Ближайший к Ленину человек в те дни – Бонч-Бруевич – так описывает Ленина в заседании Учредительного собрания: “Владимир Ильич волновался и был мертвенно бледен, как никогда. В этой совершенно белой бледности лица и шеи его голова казалась еще больше, глаза расширились, он сел, сжал судорожно руки и стал обводить пылающими, сделавшимися громадными глазами всю залу от края и до края”. Матрос Железняков – анархист-коммунист – по инструкции, полученной им от комиссара по морским делам Дыбенко, потребовал, чтобы все присутствующие покинули помещение. В это время большевики и левые эсеры из Таврического дворца уже ушли, объявив собрание контрреволюционным. Позднее непосредственные герои разгона Учредительного собрания были расстреляны советской властью. Матрос Железняков – за бандитизм, хотя позже большевики и включили его в число героев Гражданской войны, а Дыбенко – как врага народа, за фашизм и измену во время сталинской чистки маршалов и генералов. Но факт разгона первого за тысячелетие русской истории Собрания, избранного свободным волеизъявлением народа на основе всеобщего, равного и прямого голосования, увы, остался.

Не меньшим акустическим чудом были и устные воспоминания секретаря Исполкома Коминтерна Анжелики Балабановой. О тайном смысле этой ленинской организации она вспоминала в нашем эфире так:

Каждый раз, когда Ленин соприкасался лично с кем-нибудь, например, главным образом, с его возможными сотрудниками, с членами движения, первый критерий был – может ли этот человек оказаться полезным движению. И тут же, конечно, он подразумевал, что этот человек будет подчиняться его роли, что у него не будет индивидуального отношения к вопросам, а что он беспрекословно будет идти по линии ЦК. <...> В основании этой новой организации (Коминтерна — Ив.Т.) было проведение той линии, которую Ленин уже проводил уже в эмиграции и после Октябрьской революции. То есть – раскол, то есть – создание во всех странах маленьких групп, которые бы беспрекословно повиновались большевистским указаниям. Все то, что делали большевики, все это вело к расколу, они прямо раскалывали путем клеветы, путем подкупов. Так что они разделили пролетариат, и с этим приходится еще до сегодняшнего дня расплачиваться. <...> Я думаю, что отношение Ленина к людям может быть сравнено с отношением, скажем, владетелей фабрики к бастующим рабочим. Конечно, когда на фабрике объявляется забастовка, то владетели и управляющий больше всего ценят тех рабочих, которые поддаются соблазну и которые не соблюдают законов солидарности по отношению к товарищам. Он очень часто, к сожалению, выбирал людей не в силу их качеств, а в силу их недостатков, потому что эти недостатки лишали их возможности каким бы то образом не покоряться ему. Он не отдавал себе отчета в том, что применение принципа “цель оправдывает средства” деморализирует людей, и что те самые люди, на которых он рассчитывал для осуществления своей цели, уже являлись совершенно другими ввиду того, что они привыкли применять вот эти пагубные принципы.

Хорошо знал Ленина и его бывший соратник, поначалу большевик, затем меньшевик и ликвидатор Николай Вольский (Валентинов). Я не нашел в архиве Свободы его собственного голоса, но дикторы цитировали его обильно. Да и как не цитировать такие характеристики:

Для Ленина характерны были два психических состояния. Это состояние ража, бешенства, неистовства, крайнего нервного напряжения. И следующее за ним – состояние изнеможения, упадка сил, явного увядания и депрессии. В нормальном состоянии Ленин тяготел к размеренной, упорядоченной жизни без всяких эксцессов, он хотел, чтобы она была регулярной, с точно установленными часами пищи, сна, работы, отдыха. Это равновесие, это нормальное состояние бывало только полосами, иногда очень кратковременными. В полосу одержимости перед глазами Ленина – только одна идея, ничего иного, одна в темноте ярко светящаяся точка, а перед нею – запертая дверь, и в нее он ожесточенно, исступленно колотит, чтобы открыть или сломать. В его боевых кампаниях врагом мог быть вождь народников Михайловский, меньшевик Аксельрод, партийный товарищ Богданов, давно умерший, никакого отношения к политике не имеющий цюрихский философ Авенариус. Он бешено их всех ненавидит, хочет им дать в морду, налепить бубновый туз, оскорбить, затоптать, оплевать.

С такими историческими свидетелями американцам не было нужды выдумывать и клеветать, достаточно – транслировать правду. Пригласи ленинских знакомых и sim pobedishy.

Радио Свобода