К месту и не к месту я люблю цитировать фразу Бертрана Рассела о том, что люди, не жившие до Первой мировой войны, никогда не знали счастья. Может быть, именно этим объясняется моя любовь к авторам, писавшим на излете золотого века и заставшим все то, что случилось после. Удивительно, но чтение этих по нынешним меркам почти что инопланетян всегда приводит даже не к ностальгии, а к раздумьям о неопределенной современности и ее генезисе. Даже когда тема сочинения кажется предельно неисторической – как, например, застенчивость, апологии которой посвящена проза В. Комптона Ли.

Этот автор создал три книги с латинскими заглавиями: Apologia diffidentis (1901), Sirenica (1913) и Domus doloris (1919). Человека, пользовавшегося псевдонимом В.Комптон Ли, звали Ормонд Мэддок Далтон (1866-1945). Долгие годы он был сотрудником Британского музея, писал каталоги музейных коллекций раннехристианских и византийских древностей, редактировал публикации о византийских церквях, написал исследование по византийскому искусству и археологии, переводил. В 1928 году ушел на пенсию, позже переселился в собственное поместье в Сомерсете, которое завещал Национальному фонду как заповедную землю. Далтон никогда не был женат и предпочитал затворническую жизнь. О ней он и рассуждает в «Апологии застенчивости».

«В том, что касается чистосердечных признаний, застенчивые люди никогда не высказываются, если у них есть возможность написать». Поэтому свою апологию тихой, закрытой для других жизни он тоже пишет в одиночестве. Рассказывает о том, как страдал в университете, читал по ночам «пессимистов и киников, ибо человеку дороже всего принципы, позволяющие ему презирать блага, наслаждаться которыми он не в состоянии», пользовался исключительно компанией «воображаемых летучих мышей и сов» и, как следствие, предавался отчаянию. Всему этому пришел конец, стоило ему переместиться на Восток (в Индию), где он, школьный учитель, поселился в полном одиночестве в белом доме с верандой и видом на холмы, покрытые «девственным лесом». Только там он почувствовал свободу от сковывавшей его застенчивости и полностью забыл о своих страхах. Он характеризует это переживание как «экстатическое». Впоследствии его сменило «тихое счастье». На протяжении многих страниц В. Комптон Ли описывает – неспешно, с многочисленными учеными отступлениями - свое существование «на Востоке». И в этом месте современный читатель искренне недоумевает, почему все это должно называться «апологией». За что здесь оправдываться?

Это поясняется дальше: человеческую жизнь наш антиквар понимает как жизнь в обществе, индийское счастье для него побег, причем в этом слове нет ни грана положительных коннотаций. Он бежит от себя самого, от долга, от дружб (которые его современник, кембриджский философ Мур, считал величайшей ценностью, фундирующей этику), от блага как такового. В. Комптон Ли нигде не упоминает Мура, но сама потребность защитить застенчивых людей проистекает именно из понимания общения и связанного с ним опыта как фундаментальной ценности. Сюжет «Апологии» сводится к рассказу о том, как автор научился уклоняться от страданий, которые навлекает на него следование общественным нормам, перестал ненавидеть общество и тайно желать ему всяческих катастроф, и принял позицию стороннего наблюдателя общественной жизни - позицию, позволяющую признавать ценность, не разделяя ее. «Я не осуждаю Честерфилд и не обожествляю Торо». И если имя американского писателя и проповедника кажется современному читателю уместным в этом пассаже, то Честерфилд явно требует пояснений. «Честерфилд» - это футбольный клуб. Оправдываться за равнодушие к футболу можно было действительно только до Первой мировой войны.

Ормонд М. Далтон умер в 1945 году, когда закончились и золотой XIX век, и последовавшие за ним (или даже проистекавшие из него) катастрофические войны. Он еще мог оправдывать застенчивость. В новом мирном веке ее стали лечить. Любопытную историю на этот счет рассказывает ливерпульский профессор, историк Джо Морган (на его блестящее эссе в журнале Aeon меня навел всевидящий Гугл – и не только меня, эссе оперативно перевели на inosmi). Американский социальный психолог Филип Зимбардо, известный всем по Стэнфордскому тюремному эксперименту, посредством которого он пытался проследить влияние социальных условий и ролей на психику и поведение человека, впоследствии заинтересовался застенчивостью. Переход может показаться неочевидным: как перескочить к застенчивости от исследования, создававшего искусственные тюремные условия, в которых, по его гипотезе, участники эксперимента интериоризировали навязанные им роли, и начинали, в зависимости от ролей, либо лупить коллег по эксперименту деревянными дубинками, либо терять человеческий облик и подчиняться самым нелепым требованиям? Очень просто: Зимбардо решил, что особенно безропотно подчинялись этим требованиям те, кто был от природы застенчив. Современные В. Комптоны Ли, по его мысли, создают для себя внутреннюю тюрьму, ограничивают свою деятельность, не дают себе высказаться. То, что в XIX веке рассматривалось как душевная конституция, не совсем совместимая с полноценной, то есть общественной по существу человеческой жизнью, теперь понималось как невольное самоистязание, своего рода недуг.

Зимбардо начал заниматься застенчивостью в 1972 году, провел более десяти тысяч интервью и был поражен распространенностью этого недуга. 80% опрошенных признавали, что были чрезвычайно застенчивыми в какой-то период своей жизни, а 40% утверждали, что являются застенчивыми и в данный момент. За этим, естественно, последовала квантификация, была создана шкала для оценки застенчивости, крайнюю застенчивость признали болезнью и стали лечить. Медикаментозно. В 1999 году Зимбардо зафиксировал двадцатипроцентный рост числа застенчивых людей, связал этот феномен со всеобщей автоматизацией и компьютеризацией, закрывающей возможности для непосредственного общения, и объявил застенчивость «социальной болезнью», способной довести общество до нового социально-психологического «ледникового периода».

Глядя на фейсбук, твиттер и все остальное, где даже самые застенчивые люди беззастенчиво раскрывают всю подноготную, можно, конечно, посмеяться над прогнозом. Но можно констатировать и новый исторический разрыв. Зимбардо, предлагавший лечить застенчивость, рассуждал все еще в общественных терминах – разве что общество он понимал иначе, чем извинявшийся за свою нелюдимость В. Комптон Ли. Послевоенное общество строилось, похоже, не на общении как ценности, а на коммуникации как средстве достижения эффективности. Испытываешь трудности с тем, чтобы договориться – значит, тормозишь процесс, будь то процесс производства или процесс потребления. Процесс должен идти, поэтому тебя, не желающего взаимодействия, следует слегка подправить. Сделать более коммуникабельным. Подлечить.

Этот переход от критики (мягкой внутренней критики или властной социальной) к клинике подмечен не мной – но удивительно, насколько он универсален. Его можно проследить и на классическом примере с сексом и «сексуальными девиациями», и на отношении к определенным формам поведения (вроде застенчивости) и настроенческим сбоям (именуемым теперь депрессиями), и на отношении к тому, что некогда называли пагубными привычками (алкоголь и наркотики) или просто пристрастиями (курение). Все это в какой-то послевоенной точке стало предметом клинической заботы. Клиника работала (а в случаях вроде курения и алкоголизма продолжает работать) с конкретными людьми на благо всех, то есть общества. Но работа ее кажется все более сомнительной.

Как минимум в области секса унифицирующая, общественная работа клиники уже остановлена. Девиации перестали быть таковыми и стали идентичностями. Меланхолию все еще лечат, но застенчивость снова защищают. Кажется, исторический маятник качнулся в другую сторону: общность распадается на разные особости, некогда объединявшая ее природа давно исчезла, цель, направлявшая общественный прогресс, тоже растворилась в тумане. Странно извиняться за свою застенчивость, когда нет поводов для коммуникации. Думаю, не за горами тот день, когда перестанут критиковать курильщиков, одиноко смолящих в своих специальных будках. В распавшемся на уникальные единицы человечестве плохо придется разве что экстравертам. Как некогда Бертран Рассел, они будут тосковать по навсегда утраченному счастью общественности -  пусть даже и выхолощенной по сравнению с золотым XIX веком.

Радио Свобода