О конце света, которого с истерическим нетерпением ждут 21 декабря простаки всех стран и народов, я впервые узнал что называется из первых рук – в низкорослых джунглях Юкатана. С трудом вскарабкавшись на ступенчатую пирамиду, я оглядел монотонный пейзаж, самой живописной частью которого была пестрая группа калифорнийских «нью-эйджеров», расположившихся на вершине. Со свойственной безумцам приветливостью они объяснили, что тринадцатый бактун, который начался 11 августа 3114 года до нашей эры, уже подходит к концу, и мир погибнет, не отметив Рождества.  Мексиканский гид с легкой душой подтвердил расчеты.

– Не впервой, – горько сказал он, – После наводнения  люди стали рыбами, после урагана – обезьянами, после пожара – птицами, индюками, а теперь мир уничтожит кровавый дождь.

– В кого же мы превратимся на этот раз?
– Больше не в кого, – развел руками гид и повел обратно.

ПОПРЕКИ СЕКТАНТАМ 

Я не поверил календарю майя, потому что они и сами им интересовались куда меньше, чем футболом. К тому же мне всегда казалось, что тотальная катастрофа – слишком легкий выход: на миру и смерть красна.

В Америке, однако, далеко не все разделяют мой пессимизм, и тысячи праведников с нетерпением ждут конца света. На Юге, где вера крепче, об этом можно прочесть на бампере:

«В случае второго пришествия этот автомобиль останется без водителя». 

У нас в Нью-Йорке такого ждали, когда умер ребе Шнеерсон. Его жизнь слегка задела мою, когда хасиды наняли меня редактировать русский перевод мемуаров Шнеерсона. Из рукописи я узнал, что ребе учился в  Ленинградском кораблестроительном, сидел в ГПУ и беседовал с Сартром в Париже. В Бруклине многие считали его мессией и не верили, что он умер навсегда.

Юрий Гендлер, отсидевший свое в Мордовии, говорил, что в лагере нет большего оскорбления, чем попрекать сектантов несбывшимися ожиданиями. 

МЕЛАНХОЛИЯ ЛАРСА ФОН ТРИЕРА

То, что мир не кончается, когда от него этого ждут, еще не значит, что этого никогда не случится. Мы даже точно знаем как: Земля растворится в Солнце. Но те, кто не могут ждать миллиардов лет, могут узнать, что будет, если это случится завтра, из лучшего фильма на апокалиптическую тему. Это, конечно, – «Меланхолия», в котором Ларс фон Триера дает психологию апокалипсиса. 

Навстречу Земле летит астероид. Героиня, Жюстина, наказанная пророческим даром, знает, что это – конец. Откровение приходит к ней не сразу, по частям, но в конце концов она убеждается в неизбежном и пытается совместить прозрение с обычной жизнью – выйти замуж. Из этого ничего не получается. Труд и любовь, дар и карьера, праздник и секс, торт и коньяк лишаются смысла и вкуса. Мы не умеем жить мгновением, только – взаймы у будущего, а его нет. Жюстина знает, что сад не успеет вырасти, жених стать мужем, брак – семьей, работа – карьерой. 
Все это ей известно наверняка, ибо пророки не приходят к знанию, а получают его, словно печать и проклятие, разом и навсегда.

НЕДОСТАТОЧНО СТРАШНЫЙ СУД

Проблема в том, как жить в преддверии конца – месяц, неделю, день, минуту. Сестра героини Клэр ведет себя так, как мы бы все хотели. Она готовится к торжественной тризне: вино, свечи, 9-я симфония Бетховена, хотя она, как все помнят, воспевает радость. Но тут радоваться нечему, и Жюстине хуже всех: как все пророки, она знает, что будет, но главное – чего не будет. 

Всякий апокалипсис чреват благодатью, ибо предусматривает не только наказанных грешников, но и спасенных праведников, не только разрушенный храм, но и новый Иерусалим, не только поверженное время, но и торжествующую вечность. Страшный суд суров, но справедлив – он отделяет агнцев от козлищ.  Но для фон Триера такой суд недостаточно страшный. 

ЧТО ЕСТЬ ИСКУССТВО

Космическому пришельцу все равно. Для него мы со всем нашим злом, добром и Бетховеном не лучше динозавров. Вселенной безразлична наша жизнь, потому что сама она ее лишена. Разум – открывает в пророческом припадке Жюстина – исключение, уникальная, а значит неповторимая флюктуация, которая случайно возникла и случайно исчезнет, не оставив следов, которых все равно некому найти.

Ну а теперь что делать с этим, уже совсем безнадежным знанием?

Фон Триер находит, вслед за Достоевским, выход, вспомнив слезу невинного ребенка. У героини есть племянник, которого нельзя спасти, но можно отвлечь. Вот на этот обман и уходят последние минуты земной истории. Жюстина сооружает на поляне шалаш, убеждая малыша в том, что он защитит их от приближающейся Меланхолии. Та уже занимает полнеба, а шалаш – из березовых веток. Смешно. И страшно, и честно. Ньютон не спас, Бетховен не помог, бессмертия нет, надежды – тоже, но хилый шалаш из кривых веток сделал свое дело: утешил малого и сирого. Пусть враньем и на мгновение, но это и есть искусство, и это – немало.